Достоевский звал Россию в Азию. Незадолго до смерти, восхищенный победами Скобелева в Туркмении, писатель “восклицал” (его собственное определение): “У этих народов могут быть свои ханы и эмиры, в уме и в воображении их может стоять грозой Англия, силе которой они удивляются, — но имя белого царя должно стоять превыше ханов и эмиров, превыше индейской императрицы [Виктории - Ф.Г.], превыше даже самого калифова имени [турецкого султана - Ф.Г.]. Пусть калиф, но белый царь есть царь и калифу. Вот какое убеждение надо чтоб утвердилось! И оно утверждается и нарастает ежегодно, и оно нам необходимо, ибо оно их приучает к грядущему. <...> Россия не в одной только Европе, но и в Азии; потому что русский не только европеец, но и азиат. Мало того: в Азии, может быть, еще больше наших надежд, чем в Европе. Мало того: в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход!”

Конечно, Достоевский лично знал ту Азию, в которой тогда утверждалось российское господство: как известно, в Омске и Семипалатинске он провел более 9 самых трудных лет своей жизни.

То, что Россия - Европа, самому Достоевскому было вполне очевидно.

И поэтому он призывал не бояться идти в Азию: европейцы ведь этого не боялись. Единственное, что сковывало: комплекс собственной “азиатчины”, привитый русским теми самыми европейцами. Вот этого Достоевский и требовал прекратить бояться: “В Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы”.

Что Россия могла принести в Азию? В конечном счете то же, что и в Европу: русскую идею. Что это? Достоевский отмечал, что и русское образованное общество, и русский народ - универсальны, хотя и в разном смысле. Образованное общество “всечеловечно”, космополитично, что ярче и последовательнее всего выражается в образе Петербурга. В народе же всё лучшее связано с христианством как истинным общечеловеческим братством: “Русский народ весь в православии и в идее его”. Движение общества навстречу народу должно было принести народу образование, а само общество - вернуть к христианству. Это стало бы воплощением русской идеи и имело планетарное значение: “Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности”.

Тем самым, Россия могла завершить развитие всех христианских народов. Неслучайно по поводу задач русско-турецкой войны Достоевский отмечал: “Империя, после турков, должна быть не всеславянская, не греческая, не русская — каждое из этих решений не компетентно. Она должна быть православная, — тогда всё понятно”.

Подобное движение России в Азию отразилось бы и на судьбах Европы: “Создалась бы Россия новая, которая и старую бы возродила и воскресила со временем и ей же пути ее разъяснила. Но для всего этого нужен новый принцип и поворот. И всех менее потребовал бы он ломки и потрясений. Пусть только хоть немного проникнутся (но проникнутся), что в будущем Азия наш исход, что там наши богатства, что там у нас океан; что, когда в Европе, уже от одной тесноты только, заведется неизбежный и претящий им самим унизительный коммунизм, когда целыми толпами станут тесниться около одного очага и, мало-помалу, пойдут разрушаться отдельные хозяйства, а семейства начнут бросать свои углы и заживут сообща коммунами; когда детей будут растить в воспитательных домах (на три четверти подкидышами), тогда — тогда у нас всё еще будет простор и ширь, поля и леса, и дети наши, будут расти у отцов своих, не в каменных мешках, а среди садов и засеянных полей, видя над собой чистое небо. Да, много там наших надежд заключено и много возможностей, о которых мы здесь и понятия еще составить не можем во всем объеме! Не одно только золото там в почве спрятано”.

Иными словами, Азия в первую очередь нужна была России не как кладовая полезных ископаемых и источник разнообразных ресурсов, а как пространство самореализации. Эта самореализация стала бы примером для всех. Евразийский эксперимент вполне универсален.

Разве Европа - не Евразия?

Европа - ее западный полуостров. Европейские ценности свободы, равенства, братства обретают силу лишь в их христианской основе. Ex oriente lux. С востока свет. Так говорит Евангелие. Так повторяет Достоевский.

Ф.М. Достоевский категорически не может быть символом евразийства. Хотя он прожил нелегкую часть своей жизни в Омске, Казахстане, у него были азиатские друзья, и сам он говорил о том, что «в Европе мы – азиаты», однако, далее добавлял, что «в Азии мы – европейцы». И сам оставался европейцем.

Можно ли назвать евразийской страной Британию? Учитывая, сколько времени она провела в Азии, возможно, как ни одна другая страна в мире. Конечно, эта Азия не была частью ее непосредственной территории, но, тем не менее, это очевидный источник британского богатства. Да и Россия, как говорил М.В. Ломоносов, прирастать будет Сибирью, то есть – Азией, Скифией.

Что сделал Петр Великий? Привел Скифию на берега Балтийского моря, но Скифию христианскую, крещенную, а христианство – это совсем не Азия. Христианство – европейская религия, никуда от этого не денешься.

Достоевский был воцерковленный христианин. Он жил Христом и христианством, это было его кредо. Именно через христианство он смотрел на мир, в том числе, и на Азию, и на Европу.

Недавно вышла моя книга «Две родины Достоевского» с эпиграфом-цитатой самого Ф.М. Достоевского: «У нас, у русских, две родины – наша Русь и Европа». Вот и его две родины – Россия и Европа, а вовсе не Азия. Да, в Азию мы шли бы, полагал Достоевский, как шли британцы, ведь там мы будем хозяевами, будем «большими парнями». Но история показывает, что все гораздо сложнее.

Очевидно, что символом евразийства Достоевский точно не может быть.